Душеприказчикам Питера Вуда не составило ни малейшего труда разобраться в его делах. Все было в идеальном порядке. Его аккуратно разобранный письменный стол преподнес им только один сюрприз — запечатанный конверт, на котором было написано: «Не желая, чтобы меня беспокоили члены разнообразных ученых обществ, которые преследуют самые благие цели, я всю жизнь хранил этот эпизод в тайне, но после моей смерти с ним могут познакомиться все, кто пожелает, — я не выдумал в этой истории ни одного слова». Судя по дате, Питер Вуд изложил ее за три года до смерти. Вот что он написал: Я давно задумал рассказать об удивительном событии, которое произошло со мной в юности. Не буду пытаться анализировать его природу, не стану посягать на какие бы то ни было заключения. Я просто опишу несколько эпизодов — так, как они запечатлелись в моем сознании. Вскоре после того, как я вступил в коллегию адвокатов, я возвращался однажды вечером в весьма унылом настроении к себе в меблированные комнаты, мечтая о театре, на который у меня не было денег, и вдруг увидел ярко освещенную витрину. Я большой любитель старины, хоть и не знаток, а тут еще надо мной дамокловым мечом висел свадебный подарок другу, и я без колебаний толкнул дверь, весело звякнул колокольчик, возвестив о моем появлении, и я оказался в большом помещении, битком набитом всякими старинными предметами, как и подобает антикварному магазину. Чего тут только не было — разрозненные рыцарские доспехи, оловянные призовые кубки, темные кривые зеркала, церковная утварь, натюрморты с букетами засушенных цветов, медные чайники, кресла, столы, комоды, подсвечники. Такой разномастный хлам обычно бывает покрыт толстым слоем пыли, вокруг унылое запустение, но здесь ничего похожего. Лавка ярко освещена, в камине трещат поленья, пляшет высокое пламя. Тепло, уютно. До чего же приятно было оказаться здесь после промозглого уличного холода. Навстречу мне поднялись молодая женщина и девочка — явно сестры, уж очень они были похожи. Энергичные, жизнерадостные, в нарядных платьях — в антикварных лавках сидят совсем не такие продавцы. Этим скорее место в цветочном магазине. «Вот умницы, какая у них тут чистота», — подумал я, здороваясь с барышнями. Как приятно было смотреть на их цветущие, улыбающиеся лица; они излучали доброжелательность, ясность и покой, старшая сестра повела меня по залу, показывая собранные здесь в огромном количестве сокровища, и, при всей ее милой любезности, при всей образованности и глубоких познаниях, у меня сложилось впечатление, что ей решительно все равно, куплю я что-нибудь или нет. Она скорее напоминала экскурсовода, а не продавца. Увидев великолепное посеребренное блюдо, цена которого оказалась весьма умеренной, я решил, что лучшего свадебного подарка и не найти. Младшая тотчас же ловко завернула блюдо. Я объяснил старшей, что у меня не хватает наличных, не согласится ли она принять чек. — Конечно. — Она поставила передо мной чернильницу и положила ручку. — Выпишите на «Антикварную Лавку На Углу». И вот надо уходить от них, возвращаться в желтый туман, до чего же не хотелось! — До свидания, сэр. Заходите, всегда рады видеть вас, — прозвучал приветливый голосок барышни, такой милый, что мне показалось, будто мы с ней старые добрые друзья. Неделю спустя я возвращался домой на редкость холодным зимним вечером — мелкий колючий снег больно сек лицо, пронизывающий ветер сбивал с ног, и вдруг мне вспомнилось гостеприимное тепло «Антикварной Лавки На Углу», меня потянуло снова туда заглянуть. Вот наконец и улица, где находится лавка, вот угол — да, тот самый угол. Но какая досада, я и сам не ожидал, что так огорчусь, увидев здание со слепыми окнами и висящую на дверной ручке картонную табличку с надписью «ЗАКРЫТО». Из-за угла с визгом вырвался злобный порыв ветра, стал больно хлестать мокрыми полами брюк по иззябшим ногам. А я-то, я-то мечтал о тепле ярко освещенного магазинчика, какая незадача! Я с детским упрямством взялся за ручку и стал дергать ее, хоть и понимал, что дверь, конечно же, заперта. К моему удивлению, я почувствовал, что ручка поворачивается, но вовсе не от моего усилия. Дверь отворилась изнутри, и я оказался лицом к лицу с древним высохшим старичком. Рассмотреть его в темноте было довольно трудно. — Входите, сэр, прошу вас, — раздался ласковый дребезжащий голос. Впереди послышались тихие шаркающие старческие шаги. Как все здесь изменилось, неужели это та же самая лавка? Наверное, не работает электричество, подумал я. Две оплывшие свечи не могли разогнать тьму огромной комнаты, в их тусклом колеблющемся свете глыбами мрачно громоздилась мебель, когда-то так весело освещенная, сейчас она зловеще высилась, окутанная призрачными фантасмагорическими тенями. Огня в камине не было, лишь несколько дотлевающих янтарных угольков свидетельствовали о том, что его недавно топили. Больше никаких доказательств тому не было, ибо я в жизни не испытывал такого мертвящего холода. Сказать, что я промерз до костей, значит ничего не сказать. Я с сожалением вспомнил улицу — там колючий, пронизывающий ветер хотя бы бодрил и гнал скорее домой. Если в прошлый раз здесь царили уют и гостеприимство, то сегодня все потонуло во враждебном сумраке. Меня охватило непреодолимое желание тотчас же уйти, но что это? Темнота в лавке уже не столь густая, старик ходит по ней и всюду зажигает свечи. — Что вам угодно посмотреть, сэр? — проговорил он своим старческим голосом, приближаясь ко мне с горящей свечой в руке. Теперь я мог рассмотреть его более ясно — он произвел на меня поистине удивительное впечатление. В мыслях мелькнуло — «Рембрандтовский портрет». Кто еще мог положить столь необыкновенные тени на это иссушенное временем лицо? «Изможденный» — как часто мы произносим это слово, не вдумываясь в его смысл. Я понял, что оно значит, когда вгляделся в истаявшее лицо старика. Пергаментная кожа, в чертах глубокая покорность, глаза — точно потухшая зола, только в глубине глухо дотлевает что-то, словно не смея погаснуть. А уж как худ, хрупок, тщедушен! «Прах и пепел… прах и пепел…»[384 - «Прах и пепел…» — Ср.: «Земля к земле, пепел к пеплу, прах к праху: в надежде на воскресение к жизни вечной во Христе Иисусе» — слова из «Книги общего молитвословия», произносимые лютеранским священником на церемонии погребения.] — пронеслось у меня в голове. Вы, вероятно, помните, что, когда я в первый раз оказался здесь, меня привела в восторг необычная чистота магазинчика. Мелькнула фантастическая мысль, что старик этот слеплен из пыли, которая собирается в таких лавках. Он казался совершенно бестелесным, словно облачко пыли, дотронься до него или дунь — и облачко рассеется. Какого странного старика держат в услужении эти пышущие здоровьем и явно состоятельные барышни! «Наверное, он прослужил у них много лет… может быть, и всю жизнь, — подумал я, — и теперь они не расстаются с ним из милосердия». — Угодно посмотреть что-нибудь, сэр? — повторил старик. Его голос был тоже эфемерным, как будто шелестела паутинка, но при этом ощущалась в нем странная настойчивая мольба, а меркнущие глаза впились в меня с болезненным отчаянием. Мне хотелось уйти. Уйти как можно скорее. Общество несчастного старика угнетало меня, на душе было невыносимо тяжко, но почему-то, вопреки собственной воле, я пробормотал: «Спасибо, я, пожалуй, посмотрю», и побрел за дряхлым моим проводником, рассеянно бросая взгляд то на один предмет, то на другой, когда он на миг попадал в дрожащее пламя его свечи. Могильный холод, тишина, которую нарушало лишь усталое шарканье его ковровых туфель… Я чувствовал, что нервы вот-вот сдадут. — До чего же собачий холод сегодня, — наконец рискнул я заметить. — Холод, говорите? Да, да, вы правы, ужасный холод. — В его бесцветном голосе угадывалась отрешенность существа, постигшего сокровенные глубины знаний. — И давно вы здесь служите? — спросил я, без всякого интереса, разглядывая старинную кровать с пологом на четырех столбиках. — Давно, очень давно. — Ответ прошелестел тихо, как вздох. И вдруг Время представилось мне не в образе отдельных дней, недель, месяцев, лет, а чем-то безбрежным, неизмеримым. Дряхлость старика и его скорбный вид раздражали меня, я чувствовал, что необъяснимым образом поддаюсь его унынию. — Так давно, что и сами забыли — сколько лет? — спросил я, стараясь говорить развязно. — Надо думать, вам скоро пенсия выйдет? — Тут я даже подпустил насмешку. Он ничего не ответил. Мы молча пересекли лавку. — Вот забавная вещица, взгляните, — сказал мой спутник и взял с полки, где стояло множество маленьких фигурок, уродца-лягушку. Лягушка была выточена из камня, напоминающего нефрит; меня удивила примитивная работа, и я взял ее из рук старика. Боже мой, какая же она была холодная! — Забавная штучка, — сказал я. — Сколько она стоит? — Полкроны, сэр, — прошелестел старик, глядя мне в лицо. Голос его был едва слышен — мне представился хоровод пляшущих пылинок, — однако в глазах явно светилось оживление. — Всего-то? Ну, полкроны я наскребу, — сказал я. — Не трудитесь заворачивать, я положу старушку-квакушку в карман. Значит, полкроны? Вот, пожалуйста. Передавая старику монету, я нечаянно коснулся его раскрытой ладони. И чуть не отскочил. Я уже сказал, что лягушка обожгла меня холодом, но по сравнению с его ледяной пергаментной рукой показалась мне чуть ли не теплой. Это могильное прикосновение невозможно описать. «Бедняга, — подумал я. — Один, в пустой выстывшей лавке. Барышни на вид такие славные, а о старике совсем не заботятся». — До свидания, — сказал я. — До свидания, сэр. Благодарю вас, сэр, — отозвался слабый старческий голос. И он закрыл за мной дверь. Вокруг меня закружилась метель, но, пройдя несколько шагов, я все же оглянулся и увидел за стеклом его силуэт — не человек, а освещенная свечой тень. Он стоял, прижавшись лицом к большому толстому стеклу. И я мысленно увидел его покорные угасшие глаза, они смотрят вслед удаляющемуся покупателю. Почему-то я весь вечер не мог отвязаться от мыслей о старике из лавки. А когда лег, то долго не мог заснуть, передо мной все стояло изрезанное морщинами древнее лицо с огромными глазами, постигшими тайные глубины знаний, они были похожи на мертвые планеты и упорно глядели на меня, в их взгляде мне чудился вопрос. Да, мой странный нынешний знакомец почему-то растревожил меня, и когда я наконец заснул, он проник в мои сны и снился чуть ли не до утра. Меня переполняла жалость к нему — до чего же он стар и слаб, и во сне я все уговаривал его отдохнуть: ему надо лечь и хорошенько отдохнуть. Но едва мне удавалось уложить дряхлого старичка на кровать с балдахином на четырех столбиках, которую я видел в лавке, — только во сне она была больше похожа на могилу, а парчовое покрывало все превращалось в комья глины, — как он выскальзывал из моих рук и семенил прочь по лавке. Я бросался вслед по нескончаемым проходам среди зловещих нагромождений мебели, но ему все равно удавалось улизнуть, а лавка меж тем раздвигалась, ширилась, вот стены исчезли вовсе, и я оказался в какой-то бессолнечной, безвоздушной бесконечности, где и рухнул задыхаясь, в полном изнеможении на могилу под балдахином на четырех столбиках. Утром меня срочно вызвали к заболевшей матери, и в волнениях и хлопотах недели, которую я провел подле нее, эпизод, произошедший в антикварной лавке на углу, совершенно изгладился у меня из памяти. Наконец доктор объявил, что больная вне опасности, и я вернулся в свои унылые меблированные комнаты. Однажды я сидел и мрачно подсчитывал свои расходы, ломая голову, где взять денег, чтобы заплатить хозяйке за следующие три месяца, и тут — вот приятный сюрприз! — ко мне заглянул мой школьный друг, — сказать правду, у меня в то время больше и не было друзей в Лондоне. Служил он в салоне одного из лучших антикваров-аукционистов. Мы поболтали немного, потом он встал, ища спички. Я сидел к нему спиной. Он чиркнул спичкой и стал с наслаждением раскуривать трубку. И вдруг воскликнул: — Ба! Откуда у тебя эта вещица? Я обернулся и увидел, что он буквально впился взглядом в ту самую забавную лягушку, которую я купил в лавке несколько дней назад, поставил на каминную полку и напрочь забыл о ее существовании. Мой друг стоял под лампой и внимательнейшим образом рассматривал фигурку сквозь маленькую лупу, у него даже руки дрожали от волнения. — Откуда она у тебя? — повторил он, — Ты хоть представляешь себе, что это такое? Я коротко рассказал ему историю того вечера — не уходить же было из лавки с пустыми руками, вот я и купил за полкроны эту лягушку. — За полкроны?! — ахнул он. — Жизнью клясться не буду, но, по-моему, на тебя свалилось богатство, такое только в сказках бывает. Или я полный профан, или эта нефритовая поделка относится к временам династии Цзинь.[385 - Династия Цзинь правила в Древнем Китае с 265 по 420 г.] Каюсь в своем невежестве: его слова для меня ровным счетом ничего не значили. — Ты хочешь сказать, эта вещица ценная? — Ценная? Вернее будет сказать — бесценная! Послушай, — воодушевился мой друг, — поручи это дело мне, идет? Я отнесу лягушку к нам в салон, поглядим, чего она стоит. Сегодня у нас понедельник. В четверг я постараюсь выставить ее на аукцион. Я доверял моему другу, как себе, и охотно согласился на его предложение. Он бережно упаковал лягушку в вату, и мы простились. В пятницу утром я пережил величайшее потрясение. Это потрясение оказалось из разряда приятных, и можете мне поверить, что, когда я вскрыл один-единственный конверт, который лежал на моем не слишком-то чистом подносе с завтраком, комната закружилась у меня перед глазами и довольно долго не могла остановиться. В конверте лежало извещение от владельцев антикварного салона братьев Спэнк: «Сообщаем Вам, что нефритовая фигурка периода династии Цзинь продана за 2000 фунтов стерлингов. За вычетом 10 % комиссионных Вам надлежит получить 1800 фунтов стерлингов», и там же, аккуратно сложенный, лежал чек, выписанный салоном братьев Спэнк на имя Питера Вуда, эсквайра, и обозначена сумма: 1800 фунтов стерлингов. Я словно в столбняк впал. Конечно, мой друг ободрил меня, у меня появилась надежда, что с помощью этой случайной покупки я заплачу хозяйке за следующие три месяца, ну, если уж очень повезет — может быть, даже рассчитаюсь за год, но кто мог подумать о столь баснословной сумме? Неужели это правда? Может быть, друг просто сыграл со мной недобрую шутку? Наверняка. Прошу прощения за банальную фразу, но в жизни так не бывает. Голова у меня продолжала кружиться, и все же я позвонил другу. Голос его звучал как обычно, он от души поздравил меня с удачей, и я наконец-то поверил, что мое несметное богатство — явь. Стало быть, это все не шутка, не сон. На моем банковском счету не значился ни один пенс, да вдобавок был долг в размере 20 фунтов, у меня нет никаких ценных бумаг, кроме акций на сумму в сто пятьдесят фунтов, и вдруг — какое чудо! — по счастливой случайности я сделался обладателем листка бумаги, который можно обменять на тысячу восемьсот золотых соверенов! Нет, это еще надо понять, осмыслить, взять в толк. Я сел. Как ни взволнован я был, как ни метались мысли, одно было несомненно. Я не могу воспользоваться в своих корыстных целях невежеством барышень и неосведомленностью их древнего слуги. Я не имею права принять этот сказочный дар Судьбы только потому, что мне продали сокровище за полкроны. Нужно непременно вернуть хотя бы половину суммы моим ничего не подозревающим благодетелям. Иначе я буду мучиться, что ограбил их, проник тайком ночью в лавку как вор и украл лягушку. Я вспомнил милые, доверчивые лица сестер. Поражу их удивительной новостью, то-то будет радости! Я чуть не кинулся прямо к ним, но у меня в тот день, как назло, слушалось дело в суде, пришлось тащиться в Темпл.[386 - Темпл — название двух из четырех лондонских «Судебных иннов» (корпораций барристеров); построены на месте, где в XII–XIV вв. жили рыцари-тамплиеры] Подтвердив своей подписью правильность чека салона братьев Спэнк, я адресовал его своему банкиру, потом открыл свою чековую книжку и выписал 200 фунтов стерлингов на «Антикварную Лавку На Углу». Чек я положил в карман, решив заглянуть в нее вечером, когда буду возвращаться домой. Освободился я в Доме правосудия поздно, и когда приблизился к лавке, то не очень удивился, хотя и огорчился, увидев, что она опять закрыта — на двери висела табличка. Может быть, старик слуга еще здесь, но что мне от него толку? Мне нужна его хозяйка. И, решив отложить визит на завтра, я мысленно заспешил домой, как будто меня там ждали, но дверь вдруг отворилась, и на пороге, вглядываясь в темноту, показался старик слуга. — Вам что-то угодно, сэр? Голос прозвучал еще более эфемерно, чем в прошлый раз. Я неожиданно понял, что все это время страшился встречи с ним, но какая-то неодолимая сила тянула меня зайти. Внутри было так же мрачно и холодно, как в прошлый раз. Меня начала колотить дрожь. Горело несколько свечей, явно только что зажженных, в их тусклом свете я увидел, что старик не отрывает от меня вопрошающих глаз. Боже мой, какое у него лицо! Глухая, непроницаемая тайна. В жизни не встречал существа столь странного, столь фантасмагорического. Неудивительно, что он мне всю ночь снился. И зачем только он открыл мне дверь? — Желаете посмотреть что-нибудь, сэр? — прошелестел его голос. — Нет, благодарю. Я пришел по поводу той фигурки, которую вы мне в прошлый раз продали. Представляете, оказывается, это необыкновенно дорогая вещь. Передайте, пожалуйста, вашей хозяйке, что завтра я приду и заплачу за нее достойную цену. На лице старика расцвела чудесная улыбка. Я говорю «улыбка», потому что мне трудно найти слово, каким можно было бы описать красоту, непостижимым образом преобразившую это древнее лицо. Какое благородное торжество озарило его, какая глубокая радость! Казалось, выглянуло солнце и прямо на глазах растопило снег. Никогда в жизни мне не доводилось видеть, как сквозь окаменевший лик скорби пробивается сияние надежды. Мне начало открываться, что такое истинная красота. Не могу описать, какое впечатление произвело на меня это преобразившееся лицо. Это был миг высшей полноты чувств. Время остановилось, я постиг многое из того, что было неведомо мне раньше. Но вдруг тишину лавки нарушили сипящие звуки — это готовились бить старинные часы. Я повернул голову и увидел одно из чудес, сотворенных мастерами Средних веков, — нюрнбергские напольные часы. Из дверки под затейливо расписанным циферблатом выплыли причудливые фигурки, один из кавалеров стал звонить в колокол, другие грациозно кланялись в менуэте. Я был поглощен прелестным зрелищем. Но вот последние звуки замерли в тишине, и лишь тогда я повернулся к старику. Старик исчез. Я был в лавке один. Странно, почему он бросил меня? Я стал искать его, оглядывая большое помещение лавки. И опять удивился: я-то думал, что камин давно потух, а он возьми да разгорись ярким пламенем, в лавке сразу стало весело и уютно. Но ни огонь камина, ни свет свечей не помогли мне найти старика. Как сквозь землю провалился. — Послушайте! Где вы? — неуверенно позвал я. Никто не отозвался. Ни звука, лишь громко тикают часы да деловито потрескивают поленья в камине. Я обошел лавку. Заглянул даже в кровать под балдахином, которая снилась мне в ту ночь во сне. За помещением лавки находилась еще одна комната, поменьше, и я, схватив свечу, решил исследовать ее. В дальнем углу обнаружилась лестница, которая, судя по всему, вела на галерею, окружающую комнату. Наверное, старик наверху, в какой-нибудь каморке. Пойду-ка я за ним. Я кое-как добрел до лестницы и стал подниматься, но ступеньки громко скрипели под ногами, казалось, они вот-вот проломятся; свеча погасла, лицо облепила паутина. Все это не слишком вдохновляло. Я остановился. В конце концов, чего я так стараюсь? Если старику сторожу угодно прятаться — бог с ним. Я сказал ему все, что надо. Пойду теперь домой. Но когда я вернулся в главное помещение лавки, там было удивительно уютно и тепло. Почему оно раньше казалось мне мрачным и зловещим? До чего же не хочется уходить отсюда! Меня так и тянуло вернуться. Увидеть бы еще раз эту удивительную улыбку! Милый, славный чудак! А я-то его боялся, вот глупость! В субботу я прямо с утра отправился в антикварную лавку, радостно предвкушая, как сердечно встретят меня благодарные сестры. Звякнул колокольчик на двери, возвестив о моем появлении. Сестры, деловито обметающие пыль со своих сокровищ, удивленно повернули головы — что это за ранний посетитель у них. Узнав меня, они, к моему недоумению, поклонились любезно, но сдержанно, как будто я был всего лишь случайный знакомый. Мы все стали участниками чуда, и вдруг такой прием. Нет, конечно, они еще не знают об удивительном событии, и когда я сказал: «Я принес вам чек!», то сразу понял, что так оно и есть. Барышни широко открытыми глазами глядели на меня. — Чек? — повторила старшая сестра. — Какой чек? — За нефритовую лягушку, которую купил несколько дней назад. — Лягушку? Разве вы покупали лягушку? Я помню только посеребренное блюдо. Оказывается, они ровным счетом ничего не знают, — не знают, что я был в их лавке еще два раза! Я подробно рассказал им эту удивительную историю. Сестры были потрясены, особенно старшая. — Не понимаю, ничего не понимаю! — твердила она. — Холмс не имеет права никого впускать сюда в наше отсутствие и уж тем более что-то продавать. Он выполняет обязанности сторожа в те вечера, когда мы уходим домой рано, и остается совсем недолго, пока полицейский патруль не начнет ночной обход. Не могу поверить, что он впустил вас в лавку, что-то продал, а нам ничего не сказал. Это совершенно исключено! Который был час? — Помнится, около семи, — ответил я. — Обычно он уходит около половины седьмого, — заметила старшая сестра. — Но, наверное, полицейские в тот вечер задержались. — А вчера я заходил еще позже. — Как, вы и вчера у нас были? Я рассказал ей о моем вчерашнем визите, о вести, которую просил сторожа передать им. — Невероятно! — воскликнула она. — У меня голова идет кругом; но пусть он все сам нам объяснит, он будет здесь с минуты на минуту. Он приходит по утрам мести полы. При мысли, что сейчас я снова увижу этого необыкновенного человека, меня охватило радостное волнение. Интересно, как он выглядит при ярком дневном свете? Улыбнется ли мне еще раз? — Он ведь очень старенький, совсем древний? — осторожно спросил я. — Старенький? Да, лет ему немало; но работа здесь очень легкая. Такой честный, порядочный, не могу себе представить, чтобы он что-то делал тайком и обманывал меня. Боюсь, мы в последнее время слишком небрежно ведем учет. Неужели он продает разные мелочи и берет деньги себе? Нет, быть того не может! Кстати, вы не помните, где была эта лягушка? Я указал на полку, с которой сторож взял нефритовую фигурку. — Вот в этой партии? Я ее купила совсем недавно буквально за гроши и еще не успела разобрать. Но никакой лягушки я не помню. Удивительно странное происшествие! Зазвонил телефон. Она сняла трубку. — Алло! Слушаю. Да, это мисс Уилтон. Ради бога, миссис Холмс, что случилось? — Она напряженно слушала, потом ахнула: — Умер? Он умер? Как, отчего? Боже мой, какое несчастье! Она произнесла еще несколько фраз, положила трубку и подняла на нас залитые слезами глаза. — Это ужасно. Наш бедный Холмс умер. Вчера вечером, когда он пришел домой, он жаловался на сердце, а на рассвете умер. Разрыв сердца. Никто и не знал, что он так сильно болен. Несчастная миссис Холмс! Каково ей сейчас? Надо скорее идти к ней! Сестры были очень огорчены, и я счел, что мне следует их оставить; прощаясь, я сказал, что в скором времени зайду снова. Этот удивительный старик неотступно преследовал мое воображение, и сейчас известие о его неожиданной смерти глубоко ранило меня. Как странно: ведь я — последний, кто с ним разговаривал, не считая жены. Без сомнения, первые приступы рокового недуга начались как раз в то время, когда пришел я, потому-то он и исчез так неожиданно, не сказав мне ни слова. Неужели Смерть уже осенила его душу? Иначе как объяснить его улыбку, сияющую неземной радостью? Значит, он уже прозревал высший непостижимый покой? Назавтра я снова пришел в антикварную лавку. Рассказал сестрам историю с лягушкой во всех подробностях и положил на стол чек, который выписал еще три дня назад. Но тут я встретил неожиданное сопротивление. Сестры ни в коем случае не хотели брать деньги. Вся сумма принадлежит мне, заявили они, им деньги совершенно не нужны. — Видите ли, мой отец был просто гений в своем деле, он никогда не ошибался и очень скоро нажил приличное состояние, — стала рассказывать мисс Уилтон. — Когда он состарился и ему стало трудно вести дела, мы решили не закрывать лавку из уважения к его прошлым трудам и чтобы не сидеть сложа руки; лавка для нас развлечение, а не источник доходов. Наконец мне все-таки удалось уговорить их взять деньги — их можно истратить на какое-нибудь доброе дело, ведь они занимаются благотворительностью. У меня прямо камень с души свалился, когда они согласились. Нас свел странный эпизод с лягушкой, пока же мы препирались из-за чека, то совсем расположились друг к другу. Я стал частенько к ним захаживать по дороге домой. Не скрою: меня очень привлекало общество обаятельных жизнерадостных барышень, я чувствовал себя легко и непринужденно, будто знал их всю жизнь. Я никак не мог забыть их старика сторожа и часто принимался расспрашивать сестер о бедняге, но ничего хоть сколько-нибудь интересного я от них не добился. Они неизменно твердили, что он был ужасно славный и ужасно добрый и всю жизнь, сколько они себя помнят, служил у отца. О лягушке, которую он мне продал, выяснить ничего не удалось. Вдову им, естественно, расспрашивать не хотелось. Однажды вечером, когда мы со старшей сестрой пили чай в комнате за лавкой, я стал листать альбом с фотографиями. И вдруг увидел лицо, удивительно похожее на старика сторожа. Да, это он, те же резкие, выразительные черты; но, судя по всему, фотография была снята много лет назад. Он был уже немолод, но еще далек от той старческой пергаментной изможденности, которая врезалась мне в душу. Какие необыкновенные глаза! Нет, без сомнения, это был человек замечательный. Я внимательно разглядывал выцветшую фотографию. — Как прекрасно получился на этом снимке бедняга Холмс! — заметил я. — Холмс? А я и не знала, что здесь есть его фотография, — отозвалась мисс Уилтон. — Покажите. Я подошел к ней с открытым альбомом, но тут в комнату заглянула младшая сестричка. — А я в кино, — весело сообщила она, — Только что звонил папа, сказал, он будет здесь через четверть часа, хочет посмотреть буфет в стиле Томаса Шератона. — Хорошо. Я буду здесь, мне очень интересно его мнение, — сказала мисс Уилтон, беря альбом у меня из рук. На той странице, которую я открыл, было несколько фотографий. — Где же Холмс? — спросила она. — Его здесь нет. Я показал ей фотографию. — Господь с вами! — воскликнула она, — Это же мой отец! Я ахнул. — Ваш отец? — Да. У них с Холмсом не было ни малейшего сходства. Когда Холмс впустил вас, в лавке, наверно, было совсем темно! — Да, вы правы, здесь было действительно довольно темно, — подтвердил я, стараясь выиграть время, а сам думал: нет, погодите, что-то тут не так. Не мог я до такой степени обознаться, хоть бы и в темноте. У меня не было ни малейших сомнений: я держу в руках фотографию именно того человека, которого принял когда-то за сторожа. Странная, непостижимая история! Значит, это их отец? Почему он остался в лавке тайком от дочерей и почему… почему, ради всего святого — объясните мне: почему скрыл от них, что продал мне лягушку? Почему, когда выяснилась истинная — баснословная — цена лягушки, оставил дочерей в убеждении, что продал ее мне покойный Холмс? Может быть, ему было стыдно признаться, что он проглядел шедевр? А может быть, дочери ничего ему не сказали, желая оставить себе неожиданно свалившееся богатство? Видимо, я столкнулся с какой-то глухой семейной тайной. Что ж, если отец решил скрыть свой поступок, мне уж тем более не следует разглашать его. Чутье подсказывало мне, что надо молчать. Младшая сестра сказала, что отец скоро придет. Интересно, узнает он меня? — Да, замечательное лицо, — повторил я, твердо решив не обнаруживать своих подозрений. — Правда? Вы тоже так считаете? — Она радостно вспыхнула. — Такое проницательное и мужественное. Я хорошо помню, когда он снялся на эту фотографию, — незадолго до того, как началось его увлечение религией. — Она произнесла эти слова так, будто считала увлечение религией тяжкой болезнью. — Он что, вдруг страстно ею увлекся? — Да, — нехотя подтвердила она. — Бедный папа! Подружился с каким-то священником, и его словно подменили. Стал совсем другим человеком. Голос ее дрогнул, и я догадался — она уверена, что рассудок отца помрачился. Не в этом ли разгадка тайны? Оба раза, что мы встречались, он вел себя столь странно, что действительно производил впечатление помешанного. — Увлечение религией не принесло ему счастья? — отважился предположить я, потому что мне хотелось узнать как можно больше об этом необыкновенном человеке до того, как мы встретимся. — Наоборот, произошло ужасное несчастье. — Глаза девушки наполнились слезами. — Видите ли… дело в том… — Она замялась, потом взглянула мне прямо в глаза и сказала решительно: — Я расскажу вам все, зачем скрывать? Не вижу смысла. Ведь я считаю вас истинным другом. Бедный папа терзался мыслью, что совершил тяжкий грех. Совесть его не знала покоя. Помните, я как-то сказала вам, что его буквально преследовала удача? Так вот, основу его состояния заложили три необыкновенно прибыльные сделки. С ним случилось то же, что с вами в нашей лавке, — потому-то я и решилась быть с вами откровенной. Такое странное совпадение. — Она умолкла. — Прошу вас, продолжайте. — Я сгорал от нетерпения. — Так вот, три раза в разное время он покупал за гроши вещи огромной ценности. Только, в отличие от вас, он это знал. И деньги, которые за них выручал, не были для него сюрпризом. И еще одно отличие от вас: ему и в голову не пришло вернуть часть денег людям, которые по неведению отдали сокровища за гроши. Да и много ли найдется комиссионеров, которые поступили бы иначе? — спросила она с вызовом. — Время шло, состояние отца удваивалось, утраивалось… И тут ему встретился этот священник, и у отца начался душевный разлад, может быть даже душевное расстройство. Он стал твердить, что он самый настоящий вор и что богатство наше нажито нечестным путем. Горько упрекал себя за то, что воспользовался невежеством тех людей и, по сути, ограбил их. К несчастью, ему удалось разузнать о судьбе тех, кого он называл своими жертвами. И надо же случиться такому горю, что все трое умерли в нищете. Отчаянию его не было границ. У двоих не было ни детей, ни родственников — во всяком случае, отцу не удалось их отыскать. Сын третьей жертвы уехал в Америку, отец приложил много сил, чтобы это установить, однако в Америке молодой человек умер, не успев даже жениться. Увы, бедный мой папа не мог искупить свою вину. А он только одного и жаждал — искупления. Бедняга так страдал, что рассудок его, мне кажется, помутился. Он все глубже погружался в религию, им все более властно овладевала странная мысль, он был просто одержим ею — сейчас бы это назвали манией. «Если ты сам не в состоянии сделать доброе дело, — повторял он, — приложи все усилия, чтобы предоставить такую возможность другому. Направь его в нужную сторону. Каждый раз, творя грех, мы заново распинаем Христа Я совершил три тяжких проступка, и потому моим тщанием должно совершиться три добрых дела. Только так я смогу искупить мои преступления перед Господом, ибо я поистине преступник…» Напрасно мы спорили с ним, убеждая, что любой поступил бы на его месте так же. Он нас словно не слышал. «Каждый поступает так, как ему велит совесть. Я погрешил против совести, и теперь на мне грех», — скорбно повторял он. Он уже не мог ни о чем больше думать, ни о чем говорить. Настоящее помешательство на почве религии! Он решил во что бы то ни стало найти трех честных людей, которые своими добрыми делами загладили бы боль, которую он причинил Господу, когда совершал свои преступления — иначе он свои прошлые поступки и не называл. И вот он стал предлагать покупателям сокровища в скромном, неприметном обличье за гроши. Бедный мой милый папа! Как он ликовал, когда молодой человек, купивший фарфоровую вазочку за пять шиллингов, узнал ее истинную цену — 500 фунтов стерлингов, принес обратно в лавку и сказал: «Простите, но вы, судя по всему, ошиблись». Так же, как вы, да благословит вас Бог! Такой же случай повторился через пять лет, и как же он торжествовал! «Люди искупили два преступления» — он был в этом убежден. Потом несколько тягостных беспросветных лет — как же долго они тянулись! «Не знать мне покоя, пока не найду третьего», — твердил он. — Тут барышня заплакала и, закрыв лицо руками, прошептала: — Поздно, слишком поздно! Звякнул дверной колокольчик. — Представляю себе, как он страдал! — сказал я. — И как же мне повезло, что я оказался третьим, я так счастлив. Она опустила руки и изумленно уставилась на меня. — И еще я счастлив, что мы снова встретимся, — сказал я, слыша приближающиеся шаги. — Снова встретитесь? — ошеломленно повторила она. Шаги были уже совсем близко. — Надеюсь, вы позволите мне остаться? Я слышал, как ваша сестра говорила вам, что он скоро будет. — Ах вот оно что! — воскликнула она. — Это ее отец, а не мой! Мы с ней сводные сестры. А мой дорогой, любимый отец умер семь лет назад. As In A Glass Dimly, 1931

Теги: рассказы,Антикварная лавка на углу