В обширном старомодном камине пылали дрова, вокруг расположились в покойных креслах гости с трубками и стаканами, за окном бушевала непогода, в доме царил уют, — все это, вкупе с датой (Рождество) и поздним часом, располагало к беседе о жутком и таинственном, и вот джентльмен, занимавшийся в прошлом псовой охотой, поведал собранию следующую повесть. «Мне тоже довелось столкнуться в былые дни с необъяснимым происшествием. Я держал тогда Бромли и Сиднема (последний год), и охотничий сезон, собственно, подошел к концу. Охотиться дальше не имело смысла, лис в окрестностях совсем не осталось, не по дням, а по часам на нас надвигался Лондон. Это было заметно по хибарам, которые, подобно страшному серому войску, обступили горизонт, и виллам — их отряды, схватываясь между собой, что ни год спускались все ниже в наши долины. Дичь у нас пряталась все больше на холмах, и, когда в долинах появилось городское жилье, лисы оставили свои укрытия; они удирали в другие края и больше не возвращались. Похоже, они снимались с места в ночную пору и пробегали немалое расстояние. Так вот, было это в начале апреля, целый день мы мотались без толку, но в самой последней норе, в самый последний день охоты, нам попалась лисица. Поворотив спину к Лондону с его железными дорогами, виллами и линиями электропередач, она рванула на меловые холмы и равнины Кента. Что я тут почувствовал, было знакомо мне по детству, когда в саду, где я играл, оказалась незапертой калитка; я толкнул ее, и передо мной открылись бескрайние земли и пшеничные поля, колеблемые ветром. Ровным галопом мы припустили вниз, с обеих сторон побежали поля, поднялся ветер, дохнуло свежестью. Сзади остались глинистые, поросшие орляком склоны, впереди лежала долина, к ней примыкали меловые известняки. У самого дна видим: лисица, как вечерняя тень, метнулась по скату напротив и завалилась в лес на вершине. В лесу мелькнула бледно-желтая вспышка, мы выбрались на противоположную сторону, собаки скакали резво, лисица бежала все так же ровно по прямой. А ведь травля будет — каких мало, пришло мне в голову, и я глубоко вздохнул; вкус воздуха в погожий весенний день, при скачке верхом, и мысли о доброй гоньбе — это как глотнуть изысканного старого вина. Перед глазами у нас лежала новая долина, по скатам тянулись обширные поля с невысокими изгородями, внизу бежала звонкая голубая река, там и сям курились трубы деревенских домиков, на противоположных склонах резвились в сказочном танце солнечные блики, наверху хмурились вековые леса, но снились им сны о весне. Вот кончились поля, скрылись далеко позади, и ни единой человеческой души не осталось поблизости, кроме Джеймса, моего давнего доезжачего, чуткого, как собака, и ненавистника лисиц, поминавшего их не иначе как бранным словом. Эту долину лиса пересекла снова прямым, как железнодорожная линия, путем, и опять мы гнались за ней без заминки через лес на той стороне. Помню, пели песни или перекликались работники по пути домой, посвистывали дети; эти звуки доносились снизу, из деревни. Больше деревень нам не встречалось, только поднимались и опадали склоны, будто волны неведомого штормового моря, а по нему упорно стремился навстречу ветру наш Летучий Голландец — лисица. Людей нигде не было, кроме нас с доезжачим; перед последним укрытием мы оба пересели на запасных лошадей. Раза два или три мы теряли след в просторных уединенных лощинах, но я почему-то почувствовал нутром: лиса намерена бежать против ветра, пока не сдохнет или пока не сгустятся сумерки и нам придется бросить охоту; поэтому, отставив в сторону обычные приемы травли, я гнал напрямик, и собаки неизменно брали след. Думаю, в местности, где множились виллы, эта лиса задержалась дольше всех прочих, а теперь она так или иначе вознамерилась перебраться в отдаленные холмистые края, подальше от людского рода; через день мы бы ее уже не застали, а так — по случайности — сели ей на пятки. Завечерело, но псы рысили вперед размеренно и неутомимо, словно тени облаков в солнечный день; поблизости окликнул своих собак пастух, прошли мимо две служанки, направляясь на скрытую за деревьями ферму, одна негромко напевала; никто, кроме нас, не нарушал покой уголка, ни сном ни духом не ведавшего как будто о таких изобретениях, как паровой двигатель или порох. Кончался день, кончались силы у наших лошадей, лишь упорная лисица не ведала усталости. Я начал прикидывать, сколько мы проскакали и куда нас занесло. От последнего замеченного ориентира нас отделяло уже миль пять, а прежде мы оставили за спиной еще добрый десяток. Взять бы добычу, но нет! Потом солнце село. Я прикидывал, осталась ли у нас надежда. Оглянулся на Джеймса, который держался позади. Он вроде бы не совсем потерял надежду, но и его лошадь выглядела не свежее моей. Сумерки не густые, запах не ослабел, изгороди невысокие, но скачки по пересеченной местности — дело нешуточное, а она все тянется и тянется. Похоже было, что все завершится еще до полной темноты: либо потеряют след собаки, либо упадет лисица, либо выдохнутся лошади; в противном случае погоню придется прекратить с наступлением ночи. Долгое время нам не попадались ни дома, ни дороги — лишь меловые склоны в сумеречном свете, группки овец и местами темные силуэты рощ. Бывало, мне представлялось вдруг, что вечерняя заря уже на исходе и вот-вот воцарится мрак. Я оглядывался на Джеймса — он многозначительно покачивал головой. Внезапно в лесистой лощине мы заметили проглядывавшие среди дубов красно-коричневые фронтоны чудного старого дома; тут я убедился, что от лисы нас отделяют не более полусотни ярдов. Продравшись наугад сквозь заросли, мы увидели дом полностью, но ни подъездной аллеи, ни хотя бы тропинки, ни следов колес нигде не было. В некоторых окнах уже светились огоньки. Мы находились в парке, роскошном, но чудовищно запущенном, сплошь заросшем ежевикой. Лисы мы уже не различали, однако не сомневались, что она выбилась из сил; прямо перед нами бежали собаки — и высилась дубовая ограда в четыре фута. Это было бы безумием даже в самом начале, когда подо мной была свежая лошадь, а тут… Но эта головоломная погоня, какая ни разу в жизни не повторится, собаки на самом хвосте у лисы, а она, стоит мне замешкаться, навсегда скроется во тьме. И я решил рискнуть. Подпрыгнув дюймов на восемь, моя лошадь таранит грудью ограду, во все стороны летят сырые щепки — бревно прогнило от древности. И вот мы на лужайке, а в дальнем ее конце собаки налетают на лисицу. Двадцать пять миль гонки, силы лисы, силы лошадей, последние отсветы вечерней зари — все кончилось одновременно на отметке в двадцать миль. Нашумели мы изрядно, но из чудного обиталища никто не выглянул. Со своими трофеями, головой и хвостом лисицы, я на негнущихся ногах заковылял вокруг дома к парадной двери, Джеймс же, с собаками и обеими лошадьми, отправился искать конюшню. Я позвонил в ржавый-прержавый колокольчик и долго ждал, пока дверь не открылась, позволив одним глазом увидеть холл, обильно украшенный старинными доспехами, и самого что ни на есть потрепанного дворецкого. Я осведомился, кто здесь хозяин. Сэр Ричард Арлен. Объяснив, что моя лошадь выбилась из сил, я попросил узнать у сэра Ричарда Арлена, не приютит ли он меня на ночь. — О сэр, здесь никогда не бывает гостей, — отозвался дворецкий. Я указал на себя как на живое опровержение этих слов. — Не думаю, сэр, что это возможно, — проговорил дворецкий. Мне это не понравилось, и я требовал встречи с сэром Ричардом, пока тот не явился. Извинившись, я объяснил, в чем дело. На вид хозяину можно было дать лет пятьдесят, но висевшее на стене весло университетской гребной команды было помечено началом семидесятых, следовательно, этот рубеж он миновал уже довольно давно; лицо носило отпечаток застенчивости, свойственной отшельникам; выразив сожаление, он заявил, что ему некуда меня поместить. Он, несомненно, лгал, а кроме того, на многие мили вокруг другого жилья не было — я принялся настаивать. Немало меня удивив, сэр Ричард обратился к дворецкому, и они начали тихо совещаться. Наконец, с заметной неохотой, они признали, что смогут устроить гостя. Пробило семь, и сэр Ричард известил меня, что обед будет подан в половине восьмого. О том, чтобы мне переодеться, речи не шло: хозяин был ниже ростом и шире в плечах. Он проводил меня в гостиную, а незадолго до половины восьмого вернулся в смокинге с белым жилетом. Обширная комната была обставлена старинной мебелью, но та с годами приобрела вид не столько внушительный, сколько обшарпанный; незакрепленный обюссонский ковер подрагивал на полу;[365 - Ковер без ворса, изготовленный в городе Обюссон (Франция), история которого неразрывно связана с изготовлением гобеленов.] в комнату тут же проникли сквозняки и загуляли по затхлым углам; безостановочное шуршание крыс говорило о том, насколько износились стенные панели; где-то далеко захлопал ставень; оплывших свечей было слишком мало, и большая часть обширного помещения тонула в сумраке. Первые слова, с которыми обратился ко мне сэр Ричард, усугубили уныние, внушенное этой картиной. — Должен признаться вам, сэр, я вел дурную жизнь. О, очень дурную. От такого признания, сделанного человеком много меня старше, да еще после всего лишь получасового знакомства, я едва не лишился дара речи. Выдавив из себя: — Да что вы, — я, дабы не дать хозяину возможности развить тему, добавил: — Какой у вас славный дом. — Да, — кивнул тот, — и скоро минет сорок лет, как я не ступал за его порог. Со времен окончания университета. Студенческая пора, молодость, соблазнов вокруг достаточно, но это не оправдание, нет-нет. Ржавая задвижка соскользнула, дверь под напором сквозняка распахнулась в комнату, длинный ковер зашевелился, закачались драпировки; потом ветерок улегся, шорох смолк, дверь захлопнулась. — А, Марианна, — заговорил хозяин. — У нас сегодня гость. Мистер Линтон. Прошу: Марианна Гиб. Тут мне все стало ясно. „Спятил“, — заключил я про себя, потому что в комнату никто не вошел. За стенными панелями безостановочно сновали из конца в конец комнаты крысы; ветерок снова распахнул дверь, по ковру пробежала рябь, остановившаяся у наших ног, где он был прижат. — Позвольте представить вам мистера Линтона, — произнес хозяин. — Леди Мэри Эрринджер. Дверь снова захлопнулась. Я вежливо поклонился. Будь я даже званым гостем, и то мне следовало бы подыграть хозяину, а о незваном и говорить нечего. Сцена повторилась одиннадцать раз: шорох, дрожь ковра, беготня крыс, неустанные хлопки двери, а потом печальный голос хозяина, представлявшего меня призраку. Некоторое время пришлось ждать, пока я приспособлюсь к обстановке: беседа шла ни шатко ни валко. И вновь по комнате пробежал сквозняк, запрыгали огоньки свечей, заметались тени. — Ах, Сисели, опять ты опаздываешь, — заунывно протянул хозяин. — Как всегда, Сисели. И я уселся за обед в соседстве с этим человеком, его больным воображением и двенадцатью призраками, это воображение населявшими. Длинный стол был уставлен красивым старинным серебром, приборов я насчитал четырнадцать. Дворецкий появился в смокинге, сквозняков стало меньше, в столовой сделалось веселее. — Не желаете ли занять место в том конце, рядом с Розалиндой? — обратился ко мне сэр Ричард. — Она всегда сидит во главе стола. Перед ней я виноват больше, чем перед другими. — С удовольствием, — отозвался я. Я всмотрелся в дворецкого: ни по лицу его, ни по движениям нельзя было ни на миг заподозрить, что он прислуживает двум, а не четырнадцати полноценным участникам трапезы. Блюда как будто особым спросом не пользовались, но шампанское во все бокалы доливалось регулярно. Вначале слова не шли мне на ум, но когда сэр Ричард с дальнего конца стола спросил: „Вы, наверное, утомились, мистер Линтон?“ — я воспринял это как напоминание о своем долге перед хозяином, которому я себя навязал. Шампанское было превосходно, и при помощи второго бокала я предпринял попытку завязать беседу с одной из своих соседок, мисс Хелен Эрролд. Очень скоро я освоился; подобно Марку Антонию,[366 - Монолог Марка Антония в трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», начинающийся словами «О римляне, сограждане, друзья!» (III, 2), считается образцом риторического искусства.] я часто делал в монологе паузы для ответов; временами я, повернувшись, бросал несколько слов мисс Розалинде Смит. На другом конце не умолкал голос сэра Ричарда — это был горестный тон, каким приговоренный обращается к судье, но проскальзывали в нем и другие ноты: словно бы судья обращался к человеку, которому вынес некогда несправедливый приговор. Мне взгрустнулось. Я выпил еще бокал шампанского, но жажды не утолил. Казалось, пока я летел на крыльях ветра по холмам Кента, этим самым ветром из моего организма выдуло всю жидкость. Хозяин бросал на меня взгляды: я все еще был недостаточно разговорчив. Я попытался снова. В конце концов, мне было о чем рассказать, не каждый день человеку доводится проскакать двадцать миль, особенно к югу от Темзы. Обращаясь к Розалинде Смит, я начал описывать эту гонку. Хозяин явно был доволен, лицо его прояснилось и повеселело, как иной раз горы в непогожий день: налетит с моря легкий ветерок, и тумана как не бывало. Дворецкий не забывал подливать мне в бокал шампанское. Для начала я спросил свою соседку, любит ли она охоту, сделал паузу и приступил к повествованию. Рассказал, где мы нашли лису и как она мчалась, не виляя, во весь опор, и как в деревне я был вынужден держаться дороги, потому что на пути вставали то огороды, то проволочные ограждения, а потом и река. Я описывал местность, роскошные весенние пейзажи, пелену таинственности, окутавшую долины с наступлением сумерек, мою чудесную лошадь и ее резвый ход. После бешеной гонки мне отчаянно хотелось пить, и потому приходилось то и дело замолкать, но я продолжал описание славной травли, ибо этот сюжет меня вдохновлял, да и, в конце концов, подумал я, кто еще о ней расскажет, кроме меня, — разве мой старый доезжачий, а что до хозяина, так „старик уже небось лыка не вяжет“. Я обрисовал соседке в подробностях то место, где мне стало ясно, что второй такой охоты в графстве Кент не было за всю его историю. Некоторые происшествия забылись (двадцать миль как-никак!), и, дабы заполнить пробелы, я призывал на помощь фантазию. Я упивался тем, что развлекаю собравшихся, а еще редкостной красотой леди, к которой была обращена моя речь, — я не имею в виду красоту телесную, однако скудные, туманные очертания фигуры на соседнем стуле давали намек на исключительную грацию, какой мисс Розалинда Смит обладала при жизни; то, что я прежде принимал ошибочно за дым оплывавших свечей, за колыхание скатерти на сквозняке, оказалось в действительности весьма оживленной компанией, которая не без интереса внимала моему рассказу о беспрецедентной в истории человечества охоте; я объявил даже, что мог бы смело пойти дальше и предсказать, что подобной охоты не предвидится и в будущем. Только вот в горле у меня чертовски пересохло. Затем, как мне показалось, дамы пожелали узнать подробнее о моей лошади. Я было запамятовал, что явился сюда в седле, но, когда они об этом упомянули, вспомнил. Взволнованно придвинувшиеся к столу дамы выглядели так очаровательно, что я не скрыл ничего из интересных им подробностей. Приятному ходу вечера мешал только сэр Ричард, никак не желавший взбодриться. То и дело в ушах звучал его заунывный голос; а ведь общество нас окружало более чем приятное — при условии, что знаешь, как с ним обращаться. Я понимал, что он раскаивается в былых прегрешениях, но начало семидесятых представлялось седой древностью, и еще мне пришла мысль, что он неверно оценивает намерения дам: нет, они нисколько не жаждут мести. Мне хотелось показать ему, насколько они в действительности веселая компания; я пошутил — все засмеялись, я начал над ними подтрунивать (в первую очередь над Розалиндой) — никто не обиделся. Но сэр Ричард восседал с тем же несчастным видом; можно было подумать, он не плачет только потому, что понял тщету слез и даже в них не надеется обрести утешение. Мы сидели за столом уже долго, часть свечей погасла, но света было достаточно. Я был счастлив, что есть кому поведать о моих подвигах, и желал поделиться своим радужным настроением с сэром Ричардом. Я пошутил еще раз, другой, третий — ответом мне был добродушный смех; иные из острот были немного грубоваты, но я никого не хотел обидеть. А затем… нет, я не оправдываюсь, однако день выдался как никогда трудный, силы мои неприметно подошли к концу, а тут еще шампанское — в иное время я бы не поддался, но усталый, измотанный… Как бы то ни было, я зашел слишком далеко, и очередные мои остроты (какие именно, не вспомню) внезапно были приняты за обиду. Воздух вдруг заколыхался, я поднял глаза и увидел, что дамы встали с мест и направляются к двери. Распахнуть для них створки не было времени, но это сделал за меня ветер; как вел себя при этом сэр Ричард, я не видел: все свечи уже выгорели, кроме двух, да и те, как я думаю, погасли, когда дамы разом поднялись на ноги. Я вскочил, чтобы извиниться, заверить… и тут меня одолела такая же усталость, какая помешала моей лошади взять последний барьер; я схватился за стол, но в руках оказалась скатерть; я упал. Падение, мрак под столом, усталость, с которой я так долго боролся, — со всем этим мне было не совладать. Солнце освещало сверкающие поля, тысячи птиц воспевали весну; я лежал на старинной, с четырьмя столбиками, кровати, в спальне, отделанной диковинными старыми панелями, одежда оставалась на мне, высокие грязные сапоги тоже — кто-то снял с них шпоры и тем и ограничился. Сначала я ничего не помнил, но через мгновение у меня в голове просветлело: я вел себя чудовищно и должен как можно скорее нижайше извиниться перед сэром Ричардом. Я дергал и дергал за нарядный шнурок, пока не явился дворецкий; вид у него был самый лучезарный и непередаваемо обтрепанный. На мой вопрос, встал ли сэр Ричард, он ответил, что тот сошел вниз, и, к моему удивлению, добавил, что уже пробило полдень. Я попросил немедленно проводить меня к сэру Ричарду. Хозяин находился в курительной. — Доброе утро, — радостно приветствовал он меня еще в дверях. Я без проволочек приступил к главному: — Боюсь, сэр, я позволил себе у вас в доме оскорбить дам… — Верно, — кивнул он. — В самом деле, позволили. — Прослезившись, он схватил меня за руку. — Как мне вас благодарить? Уже тридцать лет, как мы садимся за стол все вместе, двенадцать дам и я, и у меня ни разу не хватило духу их оскорбить, ибо я перед ими всеми очень виноват. И вот вы сделали это за меня, и я знаю, что они никогда больше не явятся сюда обедать. Он долго держал мою ладонь, потом стиснул ее и потряс, что я принял за знак прощания. Отняв руку, я вышел за порог. Застав в заброшенной конюшне Джеймса с собаками, я спросил, как он провел ночь, и он, человек немногословный, сказал, что плохо помнит. Я получил у дворецкого свои шпоры и забрался в седло. Поворотившись спиной к чудному старому дому, мы медленно отъехали и добрались домой неспешным шагом, потому что собаки стерли себе лапы (но все же были счастливы), да и лошади не успели как следует отдохнуть. А когда нам вспомнилось, что сезону охоты пришел конец, мы стали думать о том, что на улице весна, и изобретать себе новые развлечения взамен старых. В тот же год — и не в последний раз — до меня дошли слухи о танцах в доме сэра Ричарда Арлена и веселых, не в пример прежним, обедах». Thirteen at Table, 1916 перевод Л. Бриловой

Теги: рассказы